Эту историю, одну из самых поразительных в спорте, да и в жизни вообще, мне когда-то поведал именно сегодняшний юбиляр Михаил Мамиашвили. Он с непередаваемым волнением рассказал мне о необычайной судьбе выдающегося советского борца Якова Пункина. Фронтовик, в начале войны попавший в плен и чудом выживший в концлагере Оснабрюк, вернувшись после победы на борцовский ковер, он в 1952 году поехал на первую для советских спортсменов Олимпиаду в Хельсинки. Пункин выиграл в финале «золото» — после схватки судья вскинул ему руку, и все увидели ниже локтя татуировку — номер, оставшийся от концлагеря. Арбитра словно током заколотило, и он зарыдал.

Спортсмены, публика ничего не могли понять. Тогда судья закатал рукав рубашки — у него на руке тоже был наколот ряд цифр, оказалось, они были в плену в одном концлагере.

«Представляете, какие великие люди встречались мне на жизненном пути», — сказал тогда Михаил Геразиевич, у которого тоже в глазах стояли слезы.

Его, как рассказчика, можно слушать бесконечно, но я работаю не в журнале, где роман о спортивных знаменитых судьбах можно печатать с продолжением (кстати, убежден, что биография Михаила Мамиашвили гораздо богаче воображения многих романистов), а в ежедневной газете, где мы придерживаемся определенного формата.

Будь я кинематографистом, может быть, сделал бы фильм на вечный сюжет — паренек из маленького города Конотопа Сумской области (как сказал Михаил Геразиевич: «Самый красивый и веселый город каштанов и куплетистов») из простой семьи (папа — тракторист, мама работала на заводе) завоевал даже не столицу великого государства, а целый мир большого спорта.

Или будь я биографом Михаила Мамиашвили, может, смог бы лучше распорядиться резервами его превосходной — а прежде всего благодарной — памяти, он помнит и стремится назвать поименно всех людей, так или иначе способствовавших его становлению и помогавших ему в жизни.

Но я в данном случае всего лишь интервьюер, хотя и с преференциями многолетней дружбы с олимпийским чемпионом и президентом Федерации борьбы России — Михаил Геразиевич на просьбу о встрече откликнулся сразу и моментально отыскал окошко в своем плотном графике. Начали с истоков…

— Сегодня особенно ярко накатывают воспоминания о детстве, — признался мой собеседник. — И, кстати, ощущаю, конечно, горькую реальность, что в наше непростое время уже ни один мальчишка из маленького Конотопа не сможет реализовать себя так, как нам эту возможность давала великая страна, в которой мы жили. Сейчас смотришь на определенные вещи как на дурной сон — например, на той стороне научили наших спортивных братьев не пожимать руки — на корте или на татами. Как оценить, что мы потеряли? Вы только представьте себе, что я в течение десяти лет не могу приехать на могилы своих любимых родителей. Это, конечно, трагическая ситуация, но убежден, что с божьей помощью все наладится.

— Сегодня невозможно представить, чтобы Валерий Лобановский не протянул руки своему вечному сопернику Константину Бескову…

— Боюсь показаться банальным, но повторю аксиому — в основу спорта положены не очки, голы, секунды или пьедестал, а добрая воля в спортивном соперничестве лучше понять и узнать друг друга. И важнейший атрибут — рукопожатие, причем не важно: повержен твой соперник на ковре, ринге или беговой дорожке. Рукопожатие — до и после. И когда рушится вся эта философия, на первый план выходят циничные интересы — победить, завоевать. А во имя чего? Ну ладно, завоевали, а подумайте, что потеряли?

— Как вы открыли для себя мир спорта?

— В зал меня привел за руку с моими друзьями первый тренер, причем в достаточно зрелом возрасте для занятий борьбой — мне было тринадцать лет. До этого мы бесцельно слонялись по переулкам, хулиганили помаленьку. И тренер Анатолий Семенович Ефремов не просто стал для нас лидером, он обладал поистине божьим даром — увлечь. Родители мои занятия борьбой всерьез не воспринимали, хотя отец тренировки поддерживал, но мама ругалась, особенно когда надо было покупать очередные борцовки. Как сейчас помню, стоили они девять рублей — непостижимая трата для семейного бюджета. А рвались они быстро.

Письмо Грише-грузину

— Родители были физически крепкими людьми?

— Отец не обладал какими-то сверхданными, но в плане физкультуры был достаточно активным человеком — футбол, волейбол. Его весь город знал — тракторист Гриша-грузин. Даже письма присылали с его родины, из Грузии: Сумская область, город Конотоп, Грише-грузину, и всегда весточки доходили. Сегодня точно знаю, что это было самое счастливое время, когда мы жили и чувствовали себя единой семьей. В нашем районе много было новостроек, а отец на все руки мастер — каменщик, штукатур — и всех соседей построил, кроме себя. Каждый день соседи просили: «Гриша, пошли». Отец приходил домой, иной раз навеселе — угощали ведь, а на следующий день по городу уже слухи — Гриша-грузин вчера выпил. Так что мы в Конотопе заметными людьми были.

Отец в свое время служил в Караганде, а мама уехала туда, на целину, по комсомольской путевке. Она говорила на украинском, а папа на грузинском. Но вот великая сила любви — даже языковые границы стирает. С раннего детства помню, как отец несколько раз улетал в Тбилиси, ездил в Хашури, где родился. Мама говорила: «Он не вернется», но отец всегда возвращался. Я тогда первый раз в жизни увидел и попробовал апельсины, чурчхелу.

— Мы с вами оба дружим с выдающимся онкохирургом Михаилом Ивановичем Давыдовым, а он ваш земляк, из Конотопа.

— Они с мамой выросли на одной улице, но он постарше. Трудно перечислить количество людей, которым Михаил Иванович профессионально помог, сколько жизней спас. Я часто приезжал в онкоцентр, когда Михаил Иванович прооперировал Кобзона. У нас теплые отношения с великим хирургом, но я всегда стеснялся пользоваться его расположением к себе.

— У вашей дочери Тани на свадьбе, когда Иосиф Давыдович пел, то все встали…

— Кобзон пел тогда мою любимую песню: «Доченька».

— Михаил Геразиевич, вам сколько было, когда из Конотопа уехали?

— В восьмом классе — выиграл первенство области и Украины по «Трудовым резервам», и меня отправили на чемпионат страны от этого общества в Харьков. Будете смеяться, но я столько асфальта никогда в жизни не видел. И меня это как-то сразу прибило, стал мучиться ностальгией, скучать по маме.

— У Пеле была примерно такая же история в бразильском «Сантосе», куда он попал мальчишкой.

— Я его понимаю. Выиграл тогда первую схватку, а тренер соперников, видя, что я не совсем комфортно себя чувствую, чтобы я снялся с соревнований, стал проникновенно рассказывать, как мои родители по мне скучают, а мама плачет. Я вспомнил маму, собрал вещи и уехал домой.

— Никогда бы не поверил.

— На второй день, когда вернулся в отчий дом, прибежал мой тренер Анатолий Семенович, весь запыхавшийся: «Так, ты что здесь делаешь?» Понятно, ни о каком первенстве страны речи уже быть не могло, меня из команды сразу исключили. И тут Анатолий Семенович приносит газету «Советский спорт», а там маленькая заметка, что в Москве в профтехучилище набирают специальные спортивные группы. Отец, Герази Арчилович, светлая ему память, привез меня в столицу перед Новым годом. Мороз, помню, стоял страшенный, трубы лопались. Тесты оказались несложными — забраться по канату, подтянуться на перекладине, показать навыки борьбы. Конкурс я прошел, но всерьез это не воспринимал, даже мыслей жить в Москве не возникало, но раз тренер велел, я не мог не подчиниться, так и попал в профтехучилище на Лосиноостровской.

Бои без правил

— Я как-то застрял в лифте и подумал: может, позвонить Михаилу Геразиевичу, он что-нибудь придумает…

— Ценю ваш юмор. Я действительно в ПТУ получил специальность — электромеханик по лифтам. В общаге жили шестьсот человек, одни пацаны. Но сначала меня поселил у себя заслуженный тренер СССР замечательный человек Эрек Коюмович Задиханов. У него дома я узнал, что картошка — это гарнир, а борщ или суп — первое. И опять же с удивлением узнал, что к картошке должна быть котлета или еще что — мясное или рыбное. Дома-то борщ, когда мама варила, мы кушали дня четыре и всё.

Не думаю, Петр, что с лифтом я мог бы чем-то помочь, поскольку с учебой мы не особо напрягались, все время проводили в спортзале. А вне спорта был настоящий процесс выживания, приходилось не просто постоять за себя и своих друзей, а достаточно агрессивно отстаивать право на существование.

— И в драках уже не до приемов было?

— Не хочется эти вещи вспоминать, тогда все приемы были допустимы. Одна из стычек со старшекурсниками едва не закончилась трагически, но милицейский начальник прислушался к словам Эрека Коюмовича и ограничился тем, что сказал: «Я тебе сейчас дам подзатыльник, и считай, что ты сегодня родился второй раз».

— Когда пришли первые победы?

— На тренировках, где все было поставлено на карту, — не подвести тренера. У первого тренера Анатолия Ефремова существовали свои маленькие хитрости, например, есть такое борцовское упражнение — качать шею «на мосту». Свисток, все упали «на мост», он разворачивался и делал вид, что ему надо на секунду убежать. Проходит минута, другая, тренера нет. Терпеть уже невозможно, практически до слез. Почти все ребята уже сидят, разговаривают, а я продолжаю делать упражнение через не могу: раз тренер не дал команду остановиться, надо делать. Анатолий Семенович видел, что я скорее сознание потеряю, но буду дальше бороться.

— Перед Олимпиадой в Сеуле с тяжелейшей травмой ноги вы раз по сто забирались по канату…

— Шансы попасть в Сеул оставались мизерные. Спасибо военным врачам из Бурденко, в первую очередь Николаю Кузьмичу Николенко, половина моих медалей — его. Тогда, в 1987 году, в госпитале я видел ребят, воевавших в Афганистане, — многие без рук, без ног. Я их заставлял тренироваться — кого-то приседать, кого-то отжиматься, ну и сам в гипсе постоянно делал упражнения, качал спину. Но пронзительно понимал, что спортивная карьера для меня может закончиться и разрушится самая главная мечта в жизни — выступить на Олимпийских играх. В 1984 году я в составе сборной СССР выиграл чемпионат мира, был лидером в своей весовой категории, но в Кисловодске министр спорта Марат Грамов, достойный человек, объявил, что советская команда на Олимпиаду в Лос-Анджелес не поедет. Мне было двадцать лет, молодой, амбициозный, но как ни больно нам было, мы с пониманием отнеслись к этому непростому решению. Считали, что раз мы неотъемлемая часть нашего народа, страны великой, то должны принять это без капризов и кривотолков.

Конечно, как показала жизнь, ни одни бойкоты, ни одни ограничения к желаемому результату не приводят, я ведь говорю и о сегодняшнем времени тоже. А тогда львиную долю медалей выиграли американцы, но вес этих медалей ничтожен, поскольку они не победили советских борцов.

— А значит, медали девальвированы.

— Позиция настоящего чемпиона — выиграть у сильного человека, тогда победа.

Памятник Ярыгину

— Михаил Геразиевич, вы когда ощутили, что стали олимпийским чемпионом Сеула — на ковре, на следующее утро или через неделю?

— Не склонен к тому, чтобы свое особое место определять в нашем виде спорта. Когда меня спрашивают, кого бы назвал лучшими борцами, объективно отвечаю, что в моем понимании меня там в первой десятке нет. Сколько великих борцов доводилось видеть — Арсена Фадзаева, Махарбека Хадарцева, многих других, кто выиграл по две Олимпиады. Возьмите того же Анатолия Парфенова, который имел орден Ленина за боевые подвиги. Он, весь израненный, в 1956 году в Мельбурне завоевал «золото», воспитал олимпийского чемпиона Николая Балбошина, который дважды на Олимпиадах нес знамя великой страны.

А как не восхищаться Виктором Игумновым или Анатолием Колесовым — я у этих гениальных людей учился тренерской профессии. Вот, Петр, с нами сидит мой друг, выдающийся тренер Вячеслав Мкртычев, я у него в команде в 1983 году в Норвегии стал чемпионом мира среди молодежи. А великих Ивана Ярыгина и Александра Карелина (у нас когда-то были разные федерации — греко-римской борьбы, классической и вольной) знают даже те, кто ни на одном состязании не был.

— Из окон моей квартиры на Удальцова, напротив Новой Олимпийской Деревни, виден памятник непобедимому Ивану Ярыгину, которого называли вторым Поддубным.

Мамиашвили: оценки греко-римской борьбе по итогам Белграда еще не придуманы

— Это личная трагедия многих людей — жизнь великого Ивана Ярыгина оборвалась незадолго до его 50-летнего юбилея. Иван Сергеевич отдыхал с супругой в Кисловодске, но, несмотря на отпуск, не мог пропустить турнир по борьбе памяти Али Алиева, который проходил в Махачкале. На обратном пути его водитель не справился с управлением, и автомобиль вылетел на обочину, где в тот момент стоял грузовик «ЗИЛ».

Когда думаю об этом, до сих пор ком в горле. Иван Сергеевич — не просто легендарный спортсмен, он великий гражданин как президент Федерации борьбы, объединивший все специализации.

Я абсолютно убежден: кроме Ярыгина, никто не смог бы это сделать. Не случайно и тогдашний мэр Москвы Юрий Лужков, и Виктор Черномырдин, будучи председателем правительства, с огромнейшим уважением к нему относились, что распространялось и на всю нашу борцовскую организацию, иначе положение дел у нас было бы в те сложные времена плачевным. Но в трудных для страны финансовых условиях премьер-министр благодаря авторитету Ивана Сергеевича подписал распоряжение о проведении чемпионата мира в Красноярске.

Светлая память Ивану Ярыгину, человеку, который безоговорочно являлся для меня авторитетом и в спорте, и в жизни.

«Гипс снимают, клиент уезжает»

— Михаил Геразиевич, как случилось, что в конце 1991 года вы, относительно молодой человек, стали старшим тренером сборной СССР?

— Великая страна прекращала свое существование, на изломе Союза по большому счету и сборной-то не было. Многие тренеры уехали за рубеж, не видели уже перспектив продолжать здесь профессиональную деятельность. Неоценимую роль в моей тренерской карьере сыграл выдающийся наставник — Геннадий Андреевич Сапунов. Еще когда я был действующим спортсменом и капитаном сборной страны, он мне доверял какие-то вещи, которые выходили за рамки компетенции просто борца. Во многом благодаря ему я сборную и принял.

— А последнюю свою схватку помните?

— Я уступил на чемпионате мира венгру, тогда перед этим поменяли правила, убрали партерную борьбу. Я проиграл, зашел в раздевалку и хотел повеситься…

— Невероятно…

— Снял борцовки, для меня жизнь вообще закончилась в прямом смысле. Счет был по нулям, но преимущество отдали венгру.

— Почему отдали?

— Потому что я проиграл. Надо было выигрывать…

— Но преимущество — вещь такая субъективная.

— Какая разница, если я не завоевал первое место. Все отговорки в пользу бедных. И я в одну секунду осознал, что завтра уже не будет голоса диктора, объявляющего: «Приготовиться такому-то в таком-то весе, такой-то вызывается на ковер». Как в советской кинокомедии: «Всё пропало, клиент уезжает, гипс снимают». Но человек так устроен — прошли секунды, минуты, дни, тяжеловато, но справился. Появились другие заботы, связанные с ответственностью за сборную страны.

— То есть вы с этими ребятами вместе боролись, пот проливали, а потом буквально сразу ими стали руководить: «Ну-ка, брось сигарету!» — «Да ладно, мы же с тобой за углом вчера курили!». С таким приходилось сталкиваться?

— К счастью, нет, поскольку наш вид спорта не предполагает праздного проведения времени.

— Но доводилось слышать и ваше выражение — «неделька на хинкали».

— Неделька — это многовато. Но несколько дней после крупнейшего спортивного мероприятия ты мог себе позволить расслабиться… У нас с великим Сан Санычем Карелиным есть выражение: «я — продукт среды». Нам оно нравится — емкое и говорит о многом.

Ультиматум маршалу

— В вашей судьбе было немало крутых виражей — в лихие девяностые стали начальником ЦСКА. А там вокруг армейского клуба сама обстановка была чуть ли не военная, один рынок чего стоил — многолетнего администратора хоккейной цээсковской команды Владимира Богача там по злосчастной ошибке застрелили…

— Помимо рынка проблем хватало. Мне эту должность предложил тогдашний замминистра обороны генерал армии Валерий Михайлович Топоров, он курировал физическую культуру и спорт в Вооруженных силах. Представил меня министру обороны Игорю Дмитриевичу Сергееву, в кабинете у которого я сказал, что готов подчиниться приказу, но с одним условием. Он удивился: «Ты мне условия будешь ставить?» Я ответил: «Да, товарищ маршал!».

— Игорь Дмитриевич, наверное, не привык, чтобы ему ставили условия — он же маршал!

— Я к нему относился с огромным уважением, но свою позицию озвучил: «Товарищ маршал, один раз в месяц, как бы вы ни были заняты, на час должны меня принимать». Он спросил: «Зачем?» Я объяснил: «Комплекс проблем, которые существуют в клубе, выходят далеко за рамки чисто спортивных. Есть и экономические вопросы, а главное — заинтересованность большого количества серьезных дядечек, которые вам будут докладывать вещи, далекие от реального положения дел. Я хочу, чтобы вы были в материале не на словах, а основываясь на документах, поэтому и прошу — час в месяц». Он молчит, пауза затянулась. Тогда я встал, спросил Топорова: «Товарищ замминистра, разрешите обратиться к министру?» — «Обратись». — «Можно я уйду?» — «Ну, уходи». Я развернулся и ушел.

Прошла неделя, ажиотаж по Минобороны, ищут меня опять. Я там китель перехватил у одного, у другого…