Народный артист России Николай Луганский выступил в Воронеже на Платоновском фестивале. Зал — битком. В программе встык — «Лунная» соната, знакомая до последней ноты, и Вторая соната Глазунова, исполняемая крайне редко. Когда над сценой с оглушительным треском взорвалась лампа, пианист и бровью не повел. А после концерта рассказал журналистам о музыкальном «аутизме» и о том, как пандемия вернула его в детство.

— Неожиданности в собственной игре — если что-то на концерте не удается — удивляют, ужасают и выбивают из колеи значительно сильнее, чем взорвавшаяся лампа, — признался Луганский. — Какой-то аутизм в этом, может, есть, но тем не менее… Для нас, в отличие от скрипачей или гобоистов, новый зал — это новый инструмент. Выспался ты или тяжелую дорогу перенес — это скорее отразится на игре, чем зазвонивший в зале телефон (что почти на каждом концерте случается). Месяца полтора назад на моем концерте полностью погас свет — где-то в отдалении только остался. Я продолжил играть.

Александр Князев: Чем меньше нот, тем сложнее
А отсутствие концертов в последний год вас не выбивало из колеи?

— У меня дома есть рояль — учил новое, вспоминал старое… Играл те вещи, на которые просто не было бы времени при обычном гастрольном графике, когда концерты идут друг за другом, через день. Многие исполнители (и, пожалуй, пианисты особенно) говорят, что это время не было каким-то ужасным. Я жил так, как, скажем, в детстве или подростковом возрасте, когда была возможность по-настоящему заниматься музыкой. Жалко, конечно, что не было живого контакта с публикой. Я играл в онлайн-концертах, огорчался, что нет этой непосредственной реакции публики в конце. С другой стороны, это не такая уж необычная ситуация, учитывая опыт записи в студии, в больших пустых залах. Зная, что тебя онлайн слушают десятки тысяч человек, тоже дает своего рода подпитку. Но, слава Богу, в нашей стране открыли уже концертные залы и люди живут настоящей полноценной жизнью, а не каким-то суррогатом, как во всех почти странах Европы, кроме Испании. Порой ловлю себя на мысли, что бывает страшно трудно начинать концерты, особенно с новыми (для меня) сочинениями… Наверное, если бы я заиграл в пустом зале, а после первого произведения публика возникла бы и захлопала, мне было бы легче. Но это личная особенность. Уверен, что Денису Мацуеву такое в голову бы не пришло. Он с первой секунды был бы рад видеть полный зал.

По какому принципу вы отбираете произведения, которые предстоит разучить?

— Это спонтанно происходит, иногда по заказу. С Глазуновым вышло так, что еще полтора года назад организатор фестиваля в Люцерне спросил, не хочу ли я сыграть сольный концерт с одной из сонат этого композитора. Я тут же согласился: безумно люблю Глазунова. Планировал выучить его Вторую сонату и сыграть в Швейцарии и Франции, но из-за карантина фестиваль перенесли уже дважды, и вот моя премьера случилась в России. Может быть, когда-то сыграю и Первую сонату. Для меня Глазунов стоит в одном ряду с Мусоргским, Бородиным, Чайковским, Скрябиным… Кто-то не согласится. Но очевидно, что он великий симфонист. Не говоря уже о тех немногих сочинениях, которые все знают: балеты «Раймонда» и «Времена года», скрипичный концерт. Вообще великой музыки масса, в том числе камерной. Крупнейшим композиторам не надо было ничего доказывать, отчитываться перед кем-то: мол, вот симфония — это да, это на века… Струнные квартеты Бетховена для меня более важная часть его наследия, чем симфонии. Камерный репертуар — это неисчислимые богатства. В следующем сезоне планирую сыграть третий концерт Метнера. Присматриваюсь к фортепианной музыке Нильсена, Сибелиуса.

Дягилевский фестиваль откроется симфонией «Зима священная 1949 года»
Вы подбираете программы к тематике фестивалей?

— Нет, для конкретной публики я ничего не адаптирую. Никогда не мог воспринять ни свой концерт, ни чужой как часть форума. Если я люблю эту музыку и считаю, что могу вынести ее на публику, я это делаю — в Берлине ли, Москве или Воронеже. Репертуар пианистов огромен, пяти жизней не хватит, чтобы сыграть все великое, что было написано для рояля. Только оркестр может с ним в этом смысле посоревноваться. Так получилось, что в Воронеже у меня соединилось самое известное сочинение — «Лунная» соната Бетховена — и одно из самых неизвестных — Вторая соната Глазунова. Можно попытаться тут найти какие-то связи с концепцией Платоновского фестиваля… Но для меня, если честно, концерт — и как для исполнителя, и как для слушателя — это то, что происходит в данный момент независимо от места, времени, того, что было до или будет после, что творится в этот момент в мире. Вот концерт закончился — и мы возвращаемся в реальность.

Как вы понимаете свою миссию?

— Я не достиг тех вершин возраста и самоуверенности, чтобы всерьез говорить об этом. У меня нет миссии, у меня есть обязанности, любимое дело, любимая музыка. Если кто-то найдет в моей деятельности элементы миссии — замечательно. Не найдет — нестрашно. Сегодня можно найти массу великих записей на хороших пластинках и дисках, можно послушать то же самое на телефончике в средненьком качестве, или найти в YouTube, или почитать ноты, или просто вспомнить, самому себе напеть. Но все-таки высшая форма существования музыки — это концерт, звучащий в данную минуту, со зрителем, сидящим в зале. Пока могу, я участвую в том, чтобы музыка звучала вживую, а не как музейный экспонат или воспоминание. Но миссией это не могу назвать. Иногда играю менее известные сочинения, но ее играю не ради миссии, а из любви. И «Лунную» сонату играю не потому, что хочу сказать новое слово в исполнительстве.

Меняется ли ваше восприятие той же «Лунной» в течение жизни?

— Конечно, меняется, но я думаю, сам человек не может это отследить. Делать обобщения насчет собственной работы, мне кажется, не стоит. Скажем, Толстой в конце «Войны и мира» подводил итоги и объяснял, для чего он все это написал. Чехов и близко такого не делал, и мне его позиция ближе. «Война и мир» гениальное сочинение, но вот эпилог там совершенно необязателен. Ну, это мне так кажется. В игре изменения происходят скорее чисто биологически: ощущения, эмоции, походка, движения человека в 25 и 50 лет разные. Но для тебя самого это незаметно. Не бывает такого, чтобы я прямо принял решение что-то концептуально поменять: допустим, была соната лунная и светлая, а стала темная и трагическая.

Многие исполнители открывают свои музыкальные фестивали, у вас не было такой идеи?

— Если смотреть на вещи реально — на ближайшие годы у меня такого желания нет. Я являюсь художественным руководителем Рахманиновского фестиваля в Тамбове. Но отнюдь не я его создал. Никак не могу преувеличивать свою роль. Мой вклад в том, чтобы почти на каждый фестиваль приглашать выдающихся музыкантов, чаще всего это оркестры, чьих руководителей я лично знаю. В Тамбов приезжали РНО с Плетневым, БСО с Федосеевым, Казанский оркестр со Сладковским… У известного музыканта просто чуть больше связей в этом мире, чем у региональных руководителей. Бывают мысли сделать в Москве фестиваль с участием музыкантов, которых практически никто не знает. Ведь известность, популярность — вещь совершенно непредсказуемая, она кому-то падает на голову, кому-то нет. Но этот проект ближе к маниловским идеям. Есть масса мало исполняемой музыки… Но мне проще взять и сыграть Вторую сонату Глазунова, чем организовать фестиваль с программой, которую обычные организаторы не примут: мол, билеты не продадим. Вдобавок очень сложно совмещать роль менеджера и исполнителя. Вадим Репин — выдающийся пример, и пока его организаторская деятельность, как мне кажется, никоим образом не вредит его деятельности как музыканта. А насчет себя я не уверен. Для этого надо не просто уметь, а любить общаться с людьми. Иногда с не самыми близкими. Обсуждать массу деталей — бюрократических, финансовых, деловых…